1919 год. Подпольная организация направила меня в Севастополь. Путь туда по железной дороге проходил через Синельниково, Александровск, Токмак,где размещались части Дикой дивизии генерала Шкуро. Я был одет в студенческий костюм, на голове фуражуа с зеленым околышком. В вагоне было много солдат, мелких купцов и молодых людей, распевавших патриотические песни и поднимавших тост за единую и неделимую Россию, за славного генерала Деникина, барона Врангеля и союзников. Я растворился в этой массе пассажиров, прикрыл свое лицо книгой, но внимательно прислушивался к разговорам. Один молодой прапорщик, тоже участвовавший в попойке золотой молодежи, держа свой бокал водки, докладывал: - Добровольческая армия подходит к Москве и скоро жид Лева Троцкий будет висеть на телеграфном столбе. � Один подвыпивший молодчик пытался даже изобразить речь Троцкого, полагая, что он как еврей коверкает букву �р�. Я запомнил это скоморошничество: �товахищи, мы должны бохоться за миховую хеволюцию�. В вагоне смеялись, купчики показывали свои гнилые зубы, у одного попика дергался живот от смеха. Я тоже улыбался и думал, что этот плюгавенький патриот искренне убежден, что Троцкий плохо владеет русским языком. А всему миру было известно, что Троцкий являлся крупнейшим оратором ХХ века и настолько владел русским языком, что даже враги называли его �королем русского памфлета�.

На станции города Александровска в вагон вошли офицеры и проверяли документы пассажиров. Один из них, на рукаве которого красовался человеческий череп, подошел ко мне и попросил предъявить документы. Когда я вручил ему свой паспорт, он внимательно посмотрел в мое лицо и приказал произнести слово �кукуруза�. Я произнес это слово с таким напряжением, что буква �р� раскатисто прогремела.Офицер вернул мне документ и пошел дальше. Опасность миновала. Больше всего я боялся обыска, т.к. в моем чемоданчике с двойным дном находились зашифрованные материалы. Поезд тронулся. Я посмотрел в окошко вагона на тот город, где прошло мое детство. В этом маленьком городе, городе-саде я в свое время испытывал большое детское счастье. Здесь зародилась моя �первая любовь�. Вспомнил дворянку Наташу Зарудную, одноэтажный дом с мезонином, садик с беседкой, звуки шопеновского вальса, мелодичный голос Наташи, почему-то питавшей нежные чувства к еврейскому отроку. Мне и в голову не могло придти, что менее, чем через два месяца я встречу Наташу Зарудную, друга моего детства, при печальных обстоятельствах.

В 6 часов вечера я прибыл в Севастополь. Однажды, сидя на берегу моря возле Приморского парка, я увидел девушку, почему-то напомнившую мне библейскую Юдифь. Она сидела и любовалась морскими просторами. Я решил с ней познакомиться, выдавая себя за студента. Вначале я заговорил с девушкой о погоде, сказал дежурную фразу: -Какой чудесный день, правда, мадемуазель? � Она ответила: - Особенно у нас в Крыму, когда синее небо отражается в воде Черного моря. � Вот так и познакомились. Девушку звали Аннет, фамилия Шпицглюз. Она сказала, что отец ее хорошо известен в городе, он богатый человек, ему принадлежит большой каменный дом на Нахимовском проспекте. Мы заговорили о литературе, музыке и живописи. Я упомянул Айвазовского, напомнил девушке, что этот маринист родился в Феодосии, что он написал �Лунную ночь в Гурзуфе�. Затем я начал высказываться о картине �9-ый вал�, даже сказал, что те, кто может бороться со стихией океана, будут успешно бороться и с трудностями в повседневной жизни. Затем я решил поразить новую знакомую моей латынью и знанием немецкого языка. Без всякой связи с предыдущим я что-то произнес из речи Цицерона в римском сенате, а затем переключился на стихи и с чувством прочитал на немецком языке несколько стишков из �Путешествия на Гарц� Генриха Гейне. Аннет сказала. Что любит приключенческие сочинения и фантастику. Она прочитала всег Жюль Верна, Герберта Уэльса. Толстовскую Наташу Ростову она считала скучной, а Анна Каренина приводила ее в восторг. На Приморском бульваре мы провели довольно много времени, ели мороженое. К нам присоединился молодой прапорщик, знакомый Аннет. Мы с ним скоро разговорились, он оказался довольно смышленым и свободолюбивым человеком. Втроем мы вышли из парка и направились к дому Шпицглюз. Аннет просила меня зайти в дом и познакомиться с ее семьей, но я отказался, сославшись на то, что обещал своим родственникам придти в определенное время. На самом же деле, я не мог решить вопрос, позволено ли мне общаться с буржуазной семьей. Я должен был посоветоваться с Бабаханом, с которым встретился ранее, руководителем крымской большевистской подпольной организации. Когда я рассказал ему о моем романтическом знакомстве, он расхохотался, а потом сказал, что он хорошо знает миллионера Шпицглюза как человека либерального. Я опять встретился с Аннет Шпицглюз, она пригласила меня в гости. В большой столовой за столом, покрытым белоснежной скатертью, сидела группа веселых молодых людей, среди которых выделялся довольно пожилой человек с огромной, с проседью, патриархальной бородой и гривой каштановых волос. Лицо у этого человека было смуглым, почти бронзового оттенка. Большие темно-карие глаза, как у Аннет, но печальные, грустные, и трудно было объяснить причину печали этого преуспевающего человека. Пожав мне руку, отец семейства назвал себя Соломоном Исааковичем. Это был крупный, известный на всем Крымском полуострове торговец, обладатель не только собственного дома, но и красивой парусной лайбы. Рядом с Соломоном Исааковичем сидела его старшая дочь. Стоило посмотреть на эту женщину, чтобы сразу понять, что не Аннет. А Рахиль � так ее звали � является притягательным центром севастопольской золотой молодежи. Я пожал руку Рахили и сразу же пришел в восторг от ее необыкновенной внешности. Это была какая-то величественная и гордая красота с осанкой настоящей королевы.Вначале она показалась мне даже надменной, но позже я понял, что первое мое впечатление было обманчивым.

Меня усадили между отцом семейства и Аннет. Против меня сидели два офицера, один из них в костюме моряка.Рядом с этим морским офицером сидела Рахиль. Офицеры держали себя с Рахилью исключительно галантно, не позволяли себе никаких вольностей. Видно было. Что они не могут оторвать глаз от старшей дочери Шпицглюз. Очень скоро я убедился, что это не только красивая рамка, но исключительно интересный человеки пикантная женщина. Рахиль около 5-ти лет прожила за границей, слушала лекции в Сорбонне и Пражском университете. Совершенно свободно говорила по-французски и по-немецки.Держала она себя очень просто, часто бросала остроумные фразы в сторону своих обожателей. Вероятно,. Рахиль сознавала свое превосходство, она как-то на офицеров смотрела немного с иронией � и это поднимало ее в моих глазах. Аннет шепнула мне на ухо: -Не бойтесь любоваться моей сестрой, она всем нравится. Я ответил ей тоже шепотом: у Вашей сестры черты библейской Рахили, описанной в Пятикнижии Моисея. � Аннет расхохоталась. Ее раскатистый смех заразил всех сидящих за столом. В столовую вошли еще три офицера , один прапорщик и два подпоручика. Это были высокие, красивые парни с хорошими манерами воспитанных молодых людей. Я подумал, что попал в настоящее логово белогвардейцев и им сочувствующих членов семьи крупного капиталиста. Но дальнейшее показало, что и на сей раз я ошибся и что не всегда можно доверяться первому впечатлению.

После того, как все уселись за стол и выпили по большому бокалу французского шампанского (вино, как и оружие, в Севастополь поставляли французы) начался непринужденный разговор.Из этого я смог заключить, что в этом доме нет поклонников барона Врангеля. Отметил также, что не провозглашали тосты во славу генерала Деникина, барона Врангеля и их западных союзников. Глава семьи, Соломон Исаакович, высказал интересную мысль, к которой все отнеслись с большим вниманием. Он говорил: - Даже такой полководец, как Наполеон, был плохим коммерсантом� Он совершенно не считался с интересами торговли и промышленности� ему только доставляй лошадей, продовольствие солдатам, а до остального ему дела нет. � Все встретили это замечание с улыбкой. Морской офицер бросил фразу: - Осложнения и даже полный развал в промышленности и торговле происходят во время революций, например, так было во Франции в 1789-1793 годах, пока орудовали якобинцы. То же происходит сейчас в России в связи с двумя революциями. � В ответ Рахиль, сверкнув своими почти черными глазами, начала развивать такую мысль: - Революцию невозможно остановить, как невозможно остановить начавшееся землетрясение или извержение вулкана. А способствуем приближению революции мы с вами, господа, мы слишком высокомерно смотрели на народ и жили только для удовлетворения собственных потребностей. А уж о доме Романовых и говорить нечего. Самодержавие, более, чем кто-либо, приблизило революцию. � Один из подпоручиков, сидевший рядом с Рахилью, поддержал свою соседку, и от себя добавил: - Приходится только сожалеть, что революциии не останавливаются на первой фазе, свергая абсолютизм, революции в то же время пробуждают все темные силы общества, которые примыкают к ней не во имя идеи свободы, а ради своих личных, своекорыстных интересов� это присуще любой революции, но особенно, когда за революцией следует диктатура. � Меня поразила глубина мысли, высказанной офицером. Я не мог сдержаться и подал реплику: - Но ведь все революции происходят потому, что в обществе есть люди угнетенные, бесправные, голодные. И поэтому неудивительно, что материальные интересы во всех народных движениях играют первостепенную роль� мы с вами сыты, одеты, над нами не висит Дамоклов меч постоянной нужды, поэтому нас в революции больше привлекают проблемы духовные и нравственные. � Я сам испугался своего высказывания, подумал, что присутствующие могли догадаться, что я марксист и большевик. Против всякого ожидания мне аплодировали, а Рахиль метнула в мою сторону свои горячие глаза. Аннет подтолкнула меня локтем, как бы ободряя, а затем сказала: - Вы еще не знаете, какова моя старшая сестра, ведь она училась в Европе и встречалась там с русскими эмигрантами. В разговор вмешался старший Шпицглюз, внимательно слушавший, что говорила молодежь. Он сказал: - Да, в России нечего было ждать, чтобы революция приняла цивилизованный характер� в России попирались не только элементарные права народа, но и права деловых людей, стремившихся вывести Россию из трясины экономической отсталости.- Все сидевшие за столом отодвинули в сторону свои бокалы, положили вилки на стол и внимательно слушали патриарха, крупного торговца хлебом, имевшего свои денежные вклады во многих европейских банках. И хотя этот крымский Ротшильд принадлежал к классу, находящемуся далеко от неимущих слоев народа, я подумал, что он хорошо понимает, что происходит в России. Весь облик старшего Шпицглюза вызывал симпатию, у меня не было сомнений, что он человек благородный. Аннет рассказала мне, что ее папа в молодости был революционером, отбывал ссылку в Сибири, бежал и эмигрировал за границу, где закончил коммерческий колледж, завел небольшое собственное предприятие, а уже в Россию прибыл крупным предпринимателем. Шпицглюз побывал в Индии, США, Китае. В Россию он вернулся в 1895 году и занялся экспортом зерна в Европу. А еще я узнал, что Шпицглюз построил в Севастополе дом для престарелых, материально поддерживает еврейских детей, обнаруживших способности в музыке и науке. Мне все стало ясно, особенно, когда он вскользь бросил фразу: -Когда-то и я был якобинцем, даже читал �Капитал� Маркса, и это, пожалуй, была лучшая пора моей жизни. � Я осмелился задать вопрос Соломону Исааковичу. Вопрос был опасный, Я спросил: - как Вы, Соломон Исаакович относитесь к барону Врангелю? � Ответ был неожиданным: - Я отношусь к нему, как и ко всем баронам� это халифы на час� не бароны, а деловые люди должны управлять такой огромнойи богатой страной, как Россия.- Я осмелел и задал еще один вопрос этому удивительному человеку: -Как он оценивает большевиков, считает ли их деловыми людьми? � И опять ответ оказался нестандартным. Он сказал: -Мне импонирует, что во главе большевиков кроме Ленина стоят такие люди, как Троцкий, Свердлов, Каменев и другие. Это с одной стороны даст повод таким антисемитам, как Шульгин, Пуришкевич, Марков П-ой заявлять, что евреи привели Россию к революции, но с другой, это, как-будто, должно создать гарантии к тому, что дело Бейлиса больше не повторится. Может быть, наконец, человечество одумается и перестанет преследовать народ, который никогда и никому не приносил вреда. � Разгладив свою курчавую бороду и посмотрев своими печальными глазами в сторону офицеров, Соломон Исаакович сказал: - евреи, как и древние христиане, народ гонимый, преследуемый , и если ты действительно революционер, а не маскируешься под революцию, то должен к этому народу отнестись дружелюбно и помочь поднять ту часть еврейства, которая кровью сердца описана Шолом Алейхемом. Среди евреев много талантливых людей, немало богачей, но слишком много несчастных, перебивающихся с хлеба на квас. � Все это было сказано очень просто, но в глазах говорящего было столько скорби, что все невольно опустили головы. Мы все находились под влиянием искренней исповеди мудрого человека. И все же я спросил, почему Соломон Исаакович помогает только еврейским молодым талантам. Он привел весьма убедительный довод: - Потому что русскому таланту легче пробить себе дорогу в консерваторию, академию художеств или науку, совсем другие возможности у евреев с их процентной нормой. Я ночевал в доме Шпицглюзов.Утром попрощался со всеми членами семьи. Соломон Исаакович задержал мою руку в своей, посмотрел мне в глаза и сказал: - Пишите нам иногда, помните. Что моя семья всегда с радостью предоставит Вам приют, когда Вы снова окажетесь в Севастополе. Мне показалось. Что этот прозорливый человек каким-то внутренним чутьем разгадал мою тайну.Я немного растерялся. В это время порывистая Рахиль подошла ко мне, взяла за голову и поцеловала в лоб. До выхода на улицу меня проводила одна Аннет, она крепко пожала мне руку и пригласила навещать ее.

Я вернулся в Екатеринслав. На следующий день отчитался перед подпольным комитетом. Рассказал о положении в Крыму, о подпольных группах в Севастополе и даже о встречах с офицерами в доме еврейского миллионера Шпицглюза. Мою поездку признали весьма удачной. В подпольном комитете я узнал о положении в Екатеринославе: усилился белогвардейский террор, в некоторых районах деникинцы устроили еврейские погромы. Старый прием черносотенцев, достойных учеников Шульгина. В связи с еврейскими погромами в Екатеринославе заметно увеличился отъезд евреев в Палестину. Чтобы лучше понять мотивы отъезда я навестил сионистски настроенную семью Бергер. Исаак Бергер был исключительно образованным человеком, прекрасно знал историю и мировую литературу, много занимался философией, но осуждал Баруха Синозу за то, что тот, наряду с отрицанием христианской религии отвергал и религию иудейскую. Я много спорил с Исааком Бергером, сослался на драму Карла Гуцкова �Уриэль Акоста�. Эта драма в свое время вызвала мое возмущение против религиозного фанатизма. Исаак Бергер отпарировал мой удар, он ответил: �Ну, и вы, марксисты, фанатики, верите в непогрешимость своего Далай-Ламы, то бишь Карла Маркса.� - И дальше продолжал: -Во имя социализма будет принесено не меньше жертв, чем во имя религиозного фанатизма, хрен редьки не слаще.� Мой оппонент сослался на Достоевского, который дал уничтожающую критику революционерам-фанатикам. � Кстати, - сказал Бергер, ваш любимый Карл Гуцков после поражения революции 1848 года отошел от революционеров и проповедовал идеи немецкого национализма. При этом Исаак Бергер сослался на роман того же Гуцкова �Рыцари духа�, в котором тот открыто проповедовал антисемитизм, доказывал, что отношение к еврейскому народу зависит не от социальных противоречий, как думает Маркс, а коренится в самом фанатизме иудейской религии.

В том же 1919 году мне довелось пройти через тяжелейшие испытания. При второй поездке в Севастополь я был арестован на станции Синельниково по наводке провокатора Ивана Должкового, знавшего меня по Екатеринославу как политрука дивизии Красной армии.Я попал в руки головорезов Дикой дивизии генерала Шкуро. При аресте меня обыскали, связали руки за спиной и привели в комендатуру вокзала. Я считал свое положение безнадежным. Смотрел на заходящее солнце, мысленно прощался с родными и друзьями. 4 казака с винтовками повели меня по железнодорожному пути, я считал, что на расстрел. Думал о своей бедной матери, о том, как мало я сделал для нее. Меня не расстреляли, а привели в тюремную камеру, где уже сидели два человека, штабс-капитан и актер. Через пару дней штабс-капитана выкупили родственники. Начались допросы, которые вел поручик Мокин в присутствии доносчика Должкового. Я отрицал все, что говорил обо мне доносчик Должковой, а на вопросы не отвечал. Меня за руки подвешивали на крюк, ввернутый в потолок, били плетками и шмполами. Я молчал. Иногда я терял сознание, меня волокли в камеру, обливали холодной водой. Актер оказывал мне посильную помощь, вытирал мое окровавленное лицо, поил какой-то мутной водичкой. И все повторялось, но я упорно молчал. Я впервые столкнулся с предательством, впервые подвергся изуверским пыткам. Ничего не добившись от меня, шкуровские головорезы отправили меня в контрразведку Добровольческой армии, штаб которой находился в Екатеринославе. Меня поместили в политическую тюрьму, в камеру �смертников�. Здесь допросы продолжались, но без избиений. Совершенно неожиданно пришло освобождение. Армия батьки Махно молниеносной атакой захватила город, в тюрьме разбили двери всех камер, всех заключенных освободили. Покинув тюремный двор, я ощутил непередаваемое, очень редкое в моей жизни состояние полной свободы. Махновцы на тачанке отвезли меня к дому, где проживал мой старший брат с семьей.Я тихо постучал в дверь и сказал: - Откройте, это Гриша, меня освободили.- Услышал шум, голоса, плач.Дверь распахнулась, и я попал в объятья моей матери. Мое лицо стало мокрым от ее слез. Вдруг мать вскрикнула, она увидела, что у меня волосы на висках поседели. А мне было тогда только 19 лет. Все происшедшее оставило очень глубокий след в моей душе и моем сознании. Я осознал, что у меня хватило физических и духовных сил, чтобы не сломаться. Я быстро заметно повзрослел.

Некоторое время я находился среди махновцев, посещал митинги, слушал речи батьки Махно и Волина, председателя Реввоенсовета махновской армии. Очень хорошо запомнил яркую речь Волина, прекрасного оратора. В частности, он отвергал поклонение любому идолу, будь то Христос, Маркс, Ленин или Троцкий. Превыше всего Волин ставил свободу личности. Мне это было очень близко, хотя я тогда еще не понимал, что во все времена существуют неразрешимые противоречия между личностью, обществом и государством. И в основе этих противоречий вечная борьба за свободу личности. Во имя чего боролось наше поколение? Я задавал себе этот вопрос на склоне лет. И находил один ответ: мы боролись за свободу и общества в целом, и каждого человека, глубоко верили, что в этой борьбе обретем свободу. Пройдя через сталинские тюрьмы и концлагеря, я осознал, что для человека ни с чем не сравнимая ценность � его личная свобода. Думаю, что и евреи, сгоревшие в Иерусалимском храме, защищаясь от римских полчищ, и спартаковцы древнего Рима, поднявшие восстание против своих угнетателей, и защитники крепости Мосада, заколовшие мечами своих детей, жен и самих себя, шли на смерть только потому, что хотели быть свободными, все они рабству предпочли смерть.

Москва, конец 1920 года. Меня направили учиться на военно-инженерные курсы. В один из выходных дней пошел в Третьяковскую галерею. Поднялся по лестнице, и сразу мое внимание привлекла картина А. Иванова �Явление Христа народу�. В этой картине художнику удалось глубоко проникнуть в психологию толпы и пастыря. На лицах скорбь, тоска и надежда на спасение.Поразила меня картина И. Репина �Не ждали�. Я вспомнил, что и меня не ждали, когда в 1919-м году я явился к моим родным, освобожденный из тюрьмы махновцами. У картины Репина �Иван Грозный� я стоял недолго, у меня вызвали отвращение безумные глаза тирана. Противоречивое, но глубокое впечатление осталось от картины Сурикова �Утро стрелецкой казни�. Самодовольное и одновременно жестокое лицо реформатора России, блаженные лица бояр, приближенных к Петру, страдание женщин, прощающихся с обреченными на смерть близкими людьми. Какие контрасты, какая гамма глубоких чувств, какие индивидуальности на этом огромном полотне. Но все картины этих великих художников навели меня на странные мысли. Я задумался о вечных противоречиях, раздирающих человеческое общество, я начал сомневаться в �объективном характере прогресса� времен Ивана грозного и Петра 1-го, достигнутого путем большой жестокости и гибели многих людей. Безумием, дикостью можно считать те дела, которые сопровождаются реками крови. Звериная тирания не может быть оправдана никаким � объективным прогрессом�. Совершенно иное состояние было у меня, когда я смотрел на картины Исаака Левитана. Его �Золотая осень� вызвала желание растянуться на берегу маленькой речушки, нахлынули воспоминания детства. Сильное впечатление производит картина �Владимировка�, знаменитая дорога, по которой гнали арестантовв далекую Сибирь. Когда я увидел портрет Левитана, нарисованный В.А. Серовым, стал понимать, пчему картины гениального пейзажиста наполнены грустью, а иногда и глубокой тоской. Лицо художника страдальческое, несколько отрешенное от жизни, лицо мыслителя, погруженного в мистическую силу природы. Пейзажи Левитана одновременно реалистичны, романтичны и символичны. В 1923-24 годах мне довелось побродить по волжским берегам от Кинешмы до Юрьевца. Я увидел те места, которые легли на полотна Левитана, и невольно возник философско-эстетический вопрос: что выше � природа или искусство? Я решил для себя так: природа и искусство равнозначны, как объекты наших восприятий, но искусство помогает человеку глубже проникнуть в сущность природы, осознать ее сокровища, нюансы, бесконечное разнообразие. Такие великие пейзажисты, как Левитан, Саврасов, Шишкин, Куинджи сочетают в своем творчестве элементы художественного и научного познания природы. В выдающихся художественных произведениях исчезает грань между искусством и наукой. Продолжал знакомиться с галереей. Вот передо мной картина Штейбена �Христос на Голгофе�. Та же тема, что и на картине А.Иванова �Явление Христа народу�. Но у Иванова больше философской глубины, его произведение заставляет зрителя задуматься над сущностью мира и назначения человека в нем. Не следует к религиозной тематике относиться шаблонно. Нельзя отрицать того факта, что религия оказала очень сильное влияние на искусство. Точно так же не следует в настоящем искать одни лишь социальные корни и игнорировать психологические и этические элементы художественного творчества. Когда я сравниваю картину Репина �Иван Грозный� и скульптуру Антокольского �Царь Иван Грозный�, напрашивается вывод, что Репин и Антокольский представляли себе Грозного как явление паталогическое. Да, история такова, что на царском троне часто сидит сумасшедший. Мое первое общее впечатление от Третьяковской галереи было таким: русские художники далеки от оптимизма, далеки от мысли, что все в этом мире идет к лучшему. Художники выражали собственное отношение к действительности, а не просто ее копировали.

Своим знакомством с моей будущей женой Диной я обязан Паше Куниной, ее близкой подруге с юных лет. В 1921 �м году мы с Пашей учились на рабфаке МГУ. Как-то я рассказал Паше, что много времени провожу в библиотеке, где из-за жуткого холода все читатели периодически делают согревающие упражнения и даже бегают по коридорам. Паша внимательно слушала меня и вдруг сказала: - У меня созрел план, во 2-м Доме Советов проживает моя старая подруга, мы связаны с юных лет, вместе работали в мастерских Киева, вместе посещали подпольные марксистские кружки� Зовут ее Дина, в подполье ее называли Дуней, Дуняшей, а по бывшему мужу она Белоцерковская. С мужем она разошлась, забрала после Гражданской войны двух своих дочек и приехала в Москву� Сейчас Дина Белоцерковская работает в Главпрофобре, ее комната целый день пустует� Я с ней договорюсь, чтобы она оставляла Вам ключ у швейцара, Вы будете брать свои книги и заниматься в теплой комнате до ее прихода с работы. В то время я тоже жил во 2 �м Доме Советов, в комсомольском общежитии. В нашей комнате проживало 12 человек, там всегда велись шумные разговоры на самые различные темы, поэтому серьезно заниматься было невозможно. Было очень заманчиво обрести тихое и теплое место для занятий, но мне былонеудобно даже на несколько часов занимать комнату незнакомого мне человека. Видя, что я молчу, Паша продолжала убеждать меня согласиться с ее предложением, она сказала, что я должен познакомиться с Диной, которая вечерами учится на рабфаке и, вероятно, нуждается в помощи. Когда на следующий день я встретился с Пашей, все было решено. Паша сказала мне, что ее подруга готова помочь, она будет оставлять ключ от комнаты с запиской у швейцара. В Москве стоял прекрасный апрельский день, небо было ярко голубым, пахло весной, под крышами перекликались птички. Я вошел во 2 �ой Дом Советов, подошел к швейцару, назвал номер комнаты и свою фамилию, получил ключи. Поднялся на 4 �ый этаж, вошел в комнату. Осмотрелся. Комната удивила меня особой чистотой и уютом. Перед окном, выходившим во двор, стоял письменный столик, у самых дверей тумбочка, на которой в большой миске стоял красивый фаянсовый кувшин, у стены справа кровать, а напротив, тоже у самой стены � диван. Минут 10 я стоял в какой-то нерешительности, затем сел за столик и начал заниматься.В 12 часов побежал в студенческую столовку, быстро поел и снова вернулся в комнату Дины. Работал до 4 �х часов. Так продолжалось около двух недель. Однажды в дверь осторожно постучали. Я хрипловатым голосом сказал: -Войдите! � На пороге стояла женщина среднего роста, лицо немного смуглое. Возраст вошедшей определить было трудно, от 25-ти до 30-ти лет. Одета в кожаную куртку, на голове круглая серая шляпка. Сильным контральто женщина сказала: - Давайте знакомиться, Вы давно работаете в моей комнате, а мы до сих пор не познакомились. � Это и была Дина Белоцерковская, Дина Ефимовна, Дуня, Дуняша, ближайшая подруга Паши Куниной. Я почему-то смутился, мне хотелось скорее убраться восвояси, схватил книги в охапку и пытался улизнуть, но был остановлен вопросом: - Что же Вы меня испугались, я Вас не съем, посидите, познакомимся� Я тоже учусь на Рабфаке. Говорят, что Вы преуспевающий студент, может быть и мне чем-нибудь поможете. � Все это было сказано приятным, спокойным грудным голосом. Сверкающие каким-то внутренним огнем карие глаза улыбались. Улыбка показалась мне немного лукавой, как у Джиоконды. Небольшой красивый рот оворил о непосредственности натуры женщины.Несмотря на простоту одежды, я заметил, что женщина одета с большим вкусом, все было в меру. Под комиссарской кожаной курткой виднелась белоснежная кофточка с накладным воротничком, какие тогда носили многие партийные дамы. Белый воротничок и синяя юбка в то время считались особым шиком. Лицо Дины было совершенно чистым, никакой косметики. Передо мной стояла женщина библейской красоты. Я понял, что она сама не сознавала своих женских прелестей. В манере ее поведения и разговоре не было ни малейших признаков кокетства. Вместе с тем она как-то притягивала к себе внимание, в ней ощущалась внутренняя сила. Дина Ефимовна спросила меня, над чем я сейчас работаю. Я ответил, что изучаю русских просветителей, а сегодны конспектировал �Эстетику� Чернышевского. Несколько приподняв свою красивую голову и подобрав длинными пальцами волосы со лба, Дина Ефимовна ответила: - Когда-то до революции и мы занимались в кружках изучением трудов русских просветителей, но в голове сейчас ничего не осталось. Я всегда любила учиться, но для этого было мало свободного времени.- Это было сказано с заметной грустью. Я чувствовал себя неловко, мне хотелось скорее уйти, дать возможность женщине после дня напряженной работы заняться собой. Одной рукой я держал кипу книг, другую подал Дине Ефимовне, попрощался, даже не поблагодарив ее за предоставленную возможность работать в ее комнате, быстро удалился. Так началось мое знакомство с той, которая стала моей женой и другом на всю жизнь. Дина Ефимовна начала приходить с работы на час раньше, я чувствовал неловкость. Как только я начинал нервно собирать свои книги, она просила меня немного посидеть с ней и побеседовать. Дина Ефимовна поинтересовалась моей биографией. Целый час я рассказывал о своем прошлом, но не говорил о моем отроческом романе с Наташей Зарудной и юношеском романе с дочерью раввина. Дина Ефимовна смотрела на меня печальными глазами. Тогда я попрсил ее рассказать о своей жизни, хотя я уже довольно много знал о ней от Паши Куниной. Дина подробно рассказала о себе, начиная с раннего детства. Родилась она в рабочей семье в селе Рыкунь Киевской губернии. В 5 лет она осталась без матери, ее приютила бабушка. Когда ей исполнилось 10 лет, ее увезли в Киев, поместили в детский приют, а в 11 лет она уже работала в швейной мастерской. В 15 лет она уже стала квалифицированным мастером. В 1910 году Дина и ее подруги (Паша, Мария и Женя) вступили в Киевскую организацию Социал-демократической рабочей партии. (Все подруги стали позднее женами известных деятелей РСДРП. Паша стала женой Косиора, Мария вышла замуж за Кагановича, а Женя � за Куйбышева).С этого периода началась революционная деятельность Дины. В марксистском кружке за Диной начал ухаживать Ной Белоцерковский. Он тогда показался ей образованным, культурным и прогрессивным человеком. В 1911 году Дина вышла за него замуж. У нее родились две дочери � Вера и Поля, но вскоре они разошлись. Ной женился вторично. Когда началась Гражданская война, Дина временно оставила детей у бывшего мужа, а сама пошла в Красную армию. Она была комиссаром большого армейского госпиталя 13-ой армии. В конце Гражданской войны она заболела тифом, после выздоровления приехала в Москву. Ей предложили работу в Главпрофобре. Она съездила за дочками, определила их в московский детский дом, а сама окунулась в работу.Ей за короткий срок буквально из ничего удалось создать сеть

профессиональных школ и курсов. Унее были необыкновенные организаторские способности.

Моя жизнь в чем-то была похожа на жизнь Дины. Наша семья всегда терпела нужду, поэтому я тоже рано пошел работать. В юности, как и дина, примкнул к социал-демократическому движению, посещал марксистские кружки. Тоже работал в подполье. Во время Гражданской войны был в Красной армии, там я слышал, что в 13-ой армии женщина-комиссар сумела так организовать работу армейского госпиталя, что в тяжелейших фронтовых условиях раненым оказывали очень широкую медицинскую помощь, вплоть до сложных операций. Но мое детство проходило лучше, я не стал круглым сиротой, рос в большой, дружной семье, был окружен любовью и заботой близких. Мне повезло с учителями и наставниками, я смог экстерном сдать экзамен за гимназический курс. У Дины не было такой возможности, хотя она очень хотела учиться. Дина была старше меня на 8 лет, но и она, и я пришли в революционное движение с мечтой о социальной справедливости. Когда мы с Диной вели беседы о революционных катаклизмах, мне часто казалось,что я значительно старше, в ней сохранилась чистота чувств, веры и помыслов, глубокая убежденность в возможности в России общества, построенного на идеалах социальной справедливости. А меня уже начал разъедать червь сомнения. После встреч с Диной я возвращался в свое комсомольское общежитие, ложился на кровать, долго не мог уснуть, думал о Дине. Она все больше притягивала меня, заполняла мою жизнь, разнице в возрасте я не придавал никакого значения. Я видел, что Дина нравится не только мне, к ней тянулись многие. Я пытался понять, в чем была ее притягательная сила. Думаю, что это прежде всего чистота всех ее побуждений, человеческая доброта, бескорыстие, цельность и глубокая убежденность в необходимости того, что она делает, а также большое чувство меры во всем. Меня поражало, что Дина, не имея законченного систематического образования, могла быстро схватить суть любого дела, которым она занималась, а затем просто и ясно объясн

ить это людям, которых привлекала для выполнения этого дела. Дина была прирожденным организатором, люди верили ей и шли за ней. Все эти качества позволили ей в годы тяжелых испытаний в сталинских концлагерях не просто выстоять и выжить, а сохранить человеческое достоинство. Последнее удавалось очень немногим. Я был свидетелем, что даже главари уголовников, попавшие в лагеря как люди, спровоцированные произволом советской власти и не желавшие терпеть этот произвол, относились к Дине с уважением. Да, судьба свела меня с женщиной очень незаурядной, духовно сильной инеобычайно обаятельной.

Я стал семейным человеком, моя семья: жена Дина и две ее дочери, Вера 9-ти лет и Поля 7-ми лет. Обе девочки, как и большинство детей работавших матерей, находились в детском доме, к нам во 2-ой Дом Советов приходили один раз в неделю. Это было вынужденное решение, в начале 20-х годов в Москве прокормить и одеть детей дома для большинства семей было непосильным делом, не говоря уж о их воспитании. Я очень привязался к двум девочкам, и они ко мне относились хорошо. Когда они приходили, мы устраивали �пир�, пили кипяток с сахарином, ели редкие по тем временам бутерброды с сыром и колбасой, которые я покупал в буфете Московского комитета партии. Девочки рассказывали о своем детском доме с громким названием �Третий итернационал�. Оказалось, что там к детям относятся плохо, кормят только каким-то странным супом и перловой кашей, воспитатели появляются редко и дети предоставлены сами себе. Удалось большую группу детей, в том числе и наших девочек, перевести в прекрасный детский дом �Светлый путь�. Как только я перебрался жить к Дине, начал знакомиться с ее многочисленными товарищами и знакомыми, в основном по подполью и по Красной армии. Я о них довольно подробно написал во 2-ой главе Ш-ей части воспоминаний. Все они приходили к Дине излить душу, посоветоваться. И хотя приходившие были людьми разными по кругозору, характеру, взглядам, Дина могла со всеми спокойно обсуждать их проблемы. А один из приходивших, Борис Магидов, был явно влюблен в Дину, безмерно превозосил ее. Он до революции работал вместе с Диной в Киевском подполье, а затем, как и Дина, сидел в Екатеринославской тюрьме. Магидов говорил, что все подпольщики очень ценили Дину за ее самоотверженность, бескорыстие, верность друзьям. Он рассказал, что в тюрьме Дина подрабатывала шитьем, и на свой заработок покупала продукты в тюремном магазине для больных заключенных.

Пожалуй, годы жизни в Москве были одними из лучших в жизни нашей семьи. Дина увлеченно работала в Главпрофобре, были видны конкретные результаты, появилось много желающих учиться в профессиональных школах, я вгрызался в философию вначале на факультете общественных наук Московского университета, затем в Институте Красной профессуры. Хотя уже начали проявляться тенденции борьбы с инакомыслием и усиления централизации руководства в партии, общество еще жило идеалами предреволюционного времени, и ощущалась атмосфера свободы. Свободно велись дискуссии по самым различным проблемам, в театрах ставились интересные спектакли, устраивались художественные выставки представителей различных направлений. В свободное время мы с Диной предпочитали театр, любовь к театру и у нее, и у меня была в крови. Мы бывали в Большом театре, Малом , в о МХАТе. Мы обычно предварительно прочитывали пьесу или либретто оперы, а потом шли в театр. Мы оценивали художественные образы по-разному, Дина воспринимала их больше эмоционально, сопереживала с действующими лицами, я пытался понять суть спектакля, замысел автора. Наше золотое время продолжалось недолго, в 1923-м году меня уже наказали в связи с моими публичными критическими выступлениями. Меня направили читать лекции ткачихам и прядильщицам в Иваново-Вознесенск, затем послали в Сибирь. По возвращении из Сибири мне в ЦК партии предложили переехать вместе с семьей в Ленинград. Переношусь в 1928 год, когда меня арестовали в Москве. Я прошел следствие на Лубянке и оказался в Бутырской тюрьме, ждал приговора. В конце октября сообщили, что мне разрешено свидание с женой, приехавшей из Ленинграда. Меня привели в специальную комнату для свиданий, тут же находился надзиратель. Вошла Дина и сразу бросилась ко мне. Надзиратель придержал ее и сказал, что приближаться к заключенному нельзя. Дина с силой оттолкнула надзирателя, что-то ему крикнула, подбежала ко мне, и мы обнялись. Надзиратель опешил, отошел к двери камеры и Дина тихим голосом начала мне рассказывать о детях, о себе, о массовых арестах, о начале травли Бухарина и его сторонников. Быстро пролетело разрешенное время свидания, надо было расставаться. Я сказал Дине, что, вероятно, меня приговорят к ссылке, поскольку обвиняют в принадлежности к троцкистской оппозиции. Глубокая скорбь была в глазах Дины, уходя, эта мужественная женщина даже немного всплакнула. С конца 1934 года начался новый, длительный период в жизни нашей семьи, я и Дина были объявлены �врагами народа�, а наши дети, девочки и сын Виссарион, родившийся в 1927 году в Ленинграде, соответственно, проходили по категории �детей врагов народа�. Дина стойко переносила все тяготы заключенной, а в острых, опасных ситуациях проявляла мужество и даже бесстрашие. Приведу один пример. 1935 год, зима, холод, более месяца мы идем этапом от Котласа до ухтинской пересылки. Дина, с ее больными ногами, ни разу не пожаловалась. На мои вопросы отвечала: - Гриша, не беспокойся, я чувствую себя нормально. � Наконец, вошли на территорию Ухтинской пересылки. Меня сразу кто-то окликнул. Я увидел Евсеева, моего бывшего студента в Ленинградском Учебном комбинате. Евсеев неожиданно перестал посещать занятия, исчез, никто не знал, где он. Оказывается, он был арестован. Евсеев предупредил меня, что весь наш этап хотят поместить в барак к уголовникам. Мы решили воспротивиться этому. Нас подвели к бараку уголовников, открыли двери и приказали входить. Мы не двигались. Начальник пересылки побежал за помощью, привел 10 конвоиров. Они окружили нас, винтовки взяли наперевес. Начальник крикнул: - Входите в барак, неподчинение � это бунт, будем стрелять! � Весь этап молчал, никто не двигался. И вдруг моя жена подходит к начальнику, распахивает свой полушубок и кричит: - Стреляй, сволочь, стреляй, жандарм! � Начальник отбежал в сторону, явно растерялся, охранники опустили винтовки. Мы встали плотным кольцом вокруг Дины. Простояли около часа. Начальник куда-то убежал, вернулся и распорядился вести наш этап в клуб концлагеря. Вот в таких ситуациях проявлялись решительность и бесстрашиемоей жены. На меня поступок Дины произвел очень сильное впечатление. На следующий день я спросил Дину, что подтолкнуло ее на такой отчаянный шаг, ведь дело могло закончиться тем, что начальник приказал бы стрелять. Дина так объяснила происшедшее: - Уменя всегда очень резкая реакция, когда я сталкиваюсь с тем, что с людьми обращаются, как с безгласными рабами, как со скотом. Во мне что-то взрывается, исчезает чувство страха. � Однажды в концлагере у нас с Диной произошел интересный и довольно принципиальный разговор. Мы говорили о том, что могла ли наша семья избежать репрессий. Жена считала, что причиной бедствий нашей семьи во многом явились мои постоянные публичные выступления с критикой ЦК партии. При этом она привенла мои же высказывания о том, что в сложившихся условиях борьба с установившимся режимом бессмысленна, так как она не найдет поддержки в широких массах. В связи с этим Дина задала мне вопрос: - К кому же обращены твои выступления, если сам же считаешь, что организованная борьба с режимом сейчас невозможна? � Я, действительно, считал так , и по-существу, ставя такой вопрос, моя жена была права. Но я все же был глубоко огорчен тем, что Дина не понимала, почему я не в силах воздержаться от критических выступлений. Мои выступления являлись как выражением моего неприятия сталинского режима, так и следствием особенности моего характера. Я не мог мириться с попранием человеческого достоинства. Упрек жены задел мои самые сокровенные чувства, я долго не мог успокоиться. Что же касается невзгод нашей семьи, то независимо от моего поведения Дину рано или поздно арестовали бы. Хотя она публично не выступала с критическими заявлениями, но в силу ее жизненных принципов и нравственных норм она никогда не могла приспособиться к советскому образу жизни. Когда после многолетнего пребывания в концлагерях, уже на свободе, мы как-то затронули эту тему, жена согласилась, что и ее арест, и тяжелая жизнь нашей семьи были неизбежны, независимо от моего поведения. До конца своих дней Дина так и не смогла приспособиться к советским порядкам. Когда в конце 60-х годов Дина узнала от сына, бывавшего часто в командировках в Прибалтике, что там кое-кто уезжает на постоянное жительство в Израиль и в США, она загорелась этой идеей. По этому поводу сын тогда наводил кое-какие справки и узнал, что поскольку и он, и его жена работают на закрытых предприятиях, не стоит пытаться что-либо предпринимать в этом направлении. Первое время нашего пребывания в концлагерях мы с Диной находились вместе, затем нас разлучили. Заключенных довольно часто переводили из одного концлагеря в другой, и маршруты мои и жены иногда пересекались, удавалось повидаться, что доставляло нам большую радость. Хорошо помню все детали нашей встречи на барже в мае 1938-го года. Я находился в концлагере Адьзва-Вом. Мы только что закончили тяжелый 12-часовой рабочий день, поставили наши тачки и лопаты в сарай. И тут мы увидели на реке большой буксир, тянувший огромную баржу. Буксир гудел и вместе с баржой медленно приближался к берегу. До нас долетели женские голоса. Это был большой женский этап, сформированный на пересылке в Усть-Усе. И вдруг я услышал: �Гриша, Гришенька, это я , Дуня!�� Это был голос моей жены. Она стояла на барже , одетая в свое зимнее пальто, махала мне платком и вытирала слезы. Я стремглав помчался к месту, где буксир с баржей подошел к берегу. Охранник направил на меня винтовку и крикнул: �Прочь отсюда, буду стрелять!� Товарищи подскочили ко мне и увели от берега. С берега на баржу проложили доски. В Адьзва-Воме женский этап должен был получить продукты. Я видел, как моя Дуняша продолжала махать платком, я даже увидел, как вздрагивали ее плечи, как видно, она плакала. Я решил: чего бы мне ни стоило, я должен попасть на баржу, поговорить с Дуняшей. Мне помог случай Помог заведующий складом, бытовик, который хорошо относился к политическим , он договорился с начальником конвоя, чтобы меня �не заметили�, когда я буду по трапу подниматься на баржу. Водка могла в концлагере помочь решить любую проблему. Но я был очень удивлен, когда зав. складом вручил мне полмешка различных продуктов для женщин на барже.В мешке было 50 хорошо упакованных жареных котлет, 2 килограмма сливочного масла, кусок вареной оленины, белые сухари и даже конфеты. Я был так растроган, что обнял зав. складом и расцеловал. Я заметил, у него на глазах засверкали слезы. Я взвалил на плечи мешок с продуктами и пошел к барже. Несмотря на раннее утро, моя Дуняша уже стояла на палубе. Она увидела меня и замахала руками. Я спокойно прошел по доскам на баржу, охранник находился в 20 �ти метрах от меня, не смотрел в мою сторону. Много заключенных наблюдали за мной. Я поднялся на баржу, положил мешок и обнял мою Дуняшу. Нас окружили женщины, все смеялись, радовались вместе с нами. Многих женщин я узнал, среди них было много ленинградок: Полина Тымянская, жена профессора философии, Ольга Танхилевич, Ада Войтоловская и другие. На деревянном полу баржи лежала солома, все уселись на солому. Ко мне подошла смуглая,, большеглазая Полина Тымянская, она крепко пожала мою рукуи назвала меня �рыцарем без страха и упрека�. Ада Войтоловская допытывалась, как это я ухитрился попасть на баржу. С лица моей Дуняши не сходила улыбка, она была очень рада нашей встрече и мне казалось, что гордилась мною. Я был, как говорится, на седьмом небе, рассказал Дуняше о моей встрече Барабановым, начальником Воркуто-Печерских лагерей, который обещал объединить нас в одном концлагере. Но явился дежурный, в вежливой форме попросил меня покинуть баржу, шепнул мне на ухо, что ждут какое-то начальство. Я передал женщинам мешок с продуктами, многим пожал руку, крепко обнял Дуняшу и по доскам спустился на берег. Заключенные уже шли на работу, и я примкнул к своей бригаде. На душе было радостно и грустно. Снова взялся за тачку. Баржи, на которых мы работали, стояли недалеко от баржи с женским этапом Все женщины стояли на палубе и смотрели, как сотни заключенных с большой скоростью передвигались с барж на берег и обратно. Каждый раз, когдя я поднимался на баржу с пустой тачкой, я видел неподвижную фигуру моей жены, она все время махала мне платочком. Как я был благодарен зав. складом! Кончился рабочий день. Огромный красный шар солнца медленно спускался к горизонту, а я все стоял на берегу и смотрел на баржу с женским этапом. Прозвенел колокол, отбой. Все разошлись по своим , я лег, но не мог уснуть, все думал о Дуняше. Надеялся утром увидеть ее еще раз. Но баржа ночью отплыла.

Еще раз мы встретились с Диной перед ее освобождением в поселке возле концлагеря Иджид-Кырта. В конце этой последней встречи в концлагере Дина говорила обо мне и моем скором освобождении. Дина знала, что Матильда Витальевна Шубина, посещавшая в Ленинграде мой философский семинар, посылала мне в концлагерь посылки. В связи с этим она сказала мне: - Я знаю, что Матильда Витальевна к тебе неравнодушна и предлагает после твоего освобождения ехать к ней в Ленинград. Я много думала о нашей семейной жизни и вот решила, что после освобождения нам лучше расстаться... Я стара для тебя, у нас слишком большая разница в возрасте, да и здоровье у меня неважное. Тебе нужна женщина молодая и здоровая. Вот Матильда Витальевна как �раз такая, она в тюрьмах и лагерях не сидела и боготворит тебя. Может быть, вы будете счастливы. � Мне надо было уходить, я не оправдывался, но успел сказать, что Дина не права. После этого неприятного разговора я почувствовал острую боль в сердце, хотя до этого сердце у меня никогда не болело. Мой друг Саша Гиршберг проводил меня до медпункта. Несколько дней я размышлял над тем, что высказала мне Дина при последней встрече. Возможно, в чем-то она была права. Действительно, отношение ко мне \Матильды Витальевны Шубиной было больше, чем дружеское. Матильда Витальевна была прекрасным человеком, душевным, отзывчивым, даже самоотверженным, с хорошим музыкальным образованием. Она неоднократно мне говорила, что занятия на моих философских семинарах дают ей очень многое, и она очень благодарна мне. Она писала мне письма в концлагерь, в которых говорила, что помнит меня и хотела бы встретиться. Но ведь Дина знала, что я больше всего ценил в людях, в том числе и в женщинах, совсем иные качества. Самая обаятельная женщина не могла понравиться мне, если мир ее интересов ограничен какой-либо одной или несколькими сферами, например, бытом, искусством, литературой и даже философией, и отгорожен стеной от ужасов сталинского режима и тяжелейших страданий миллионов людей. А Матильда Витальевна при всех ее прекрасных качествах старалась не замечать, в каком рабском состоянии находится все общество. Массовые аресты она считала временным явлением, почти не связанным со сталинским режимом, она была не способна самостоятельно мыслить, оперировала избитыми советскими штампами. Я был очень благодарен Матильде Витальевне за помощь в тяжелую годину, готов был ей всячески помогать, если это было необходимо. Но о женитьбе на ней не могло быть и речи, поэтому заявление Дины при нашей последней встрече в концлагере меня очень глубоко задело.Когда меня освободили, у меня не было никаких колебаний относительно того, куда мне ехать. Я возвратился к жене и детям. Они меня приняли очень хорошо, и тема о моей возможной женитьбе на Матильде Витальевне никогда не обсуждалась. Вскоре после моего последнего освобождения из концлагеря в 1955 году произошла встреча Дины и Матильды Витальевны, которая в мае 1958 года приехала в Дзержинск на свадьбу нашего с Диной сына Виссариона. Дина тогда проявила большое благородство, отнеслась к Матильде Витальевне необычайно тепло. Дина стала называть Матильду Витальевну ласково Тилей, как ее называла мать. Мне кажется, что между Диной и Матильдой Витальевной с тех пор установились хорошие, дружеские отношения.

Дина скончалась 21 августа 1972 го года на 82-м году жизни. Закончилась многострадальная жизнь женщины, которая с юных лет, как и многие из нашего поколения, мечтала о лучшей жизни для народа и отдала борьбе за эту мечту лучшие годы своей жизни.

Моя жена принадлежала к тем редким людям, которые в условиях дикого большевистского режима сохранили свое человеческое достоинство и высокие нравственные нормы. Я склоняю голову перед моей женой, необыкновенной женщиной, дорогим и верным другом. Ей адресую строки М.Ю. Лермонтова.

Я верю, под одной звездою

Мы с вами были рождены,

Мы шли дорогою одною,

Нас обманули те же сны�